Валерий ЛЮБУШИН

Две судьбы

Удивительно стечение человеческих судеб...

Из этой публикации вы узнаете об антропологе из Литвы и художнике из Ленинграда, чьи трагические судьбы и неожиданно, и обоснованно связаны с Петропавловском. Через эту крупную железнодорожную станцию Транссиба шли десятилетия назад тысячи эшелонов с узниками ГУЛАГа. В самом Петропавловске находились Белая тюрьма, распределители строгого режима, в которых формировались очередные партии смертников и отверженных. Мы никуда не уйдем от этих страшных лет, ибо память о них должна быть предостережением для нынешних и последующих поколений.
Антрополог из Мохенджо-даро

Мохенджо-даро, Мохенджо-даро... Как загадочно, притягательно и волшебно звучали для нас, школьников, а потом и студентов, Эти экзотические слова, связанные с каким-то древнейшим городом в таинственной и далекой Индии доарийской эпохи. Только позже из книги Э. Маккея мы узнали, что загадочное словосочетание "Мохенджо-даро" означает "Холм мертвых" и древнейшую городскую цивилизацию, относящуюся к четвертому-третьему тысячелетию до нашей эры. Назвали ее Хараппской, а великий английский историк XX века А. Дж. Тойнби поместил ее среди двадцати самых значительных в истории мира.

Мохенджо-даро, наряду с Хараппой, был по существу большим торговым городом со своим дворцом-цитаделью, длинными широкими улицами и преимущественно двухэтажными кирпичными домами. Он защищался мощным крепостным валом и поддерживал оживленные экономические и культурные связи с важнейшими очагами цивилизации того времени — с Эламом (Иран), Дильмуном (Восточная Аравия), Месопотамией и Египтом.

Археологи утверждают, что первая канализация в мире — это Мохенджо-даро, первый купальный бассейн, не уступающий современным, — это Мохенджо-даро, весы и каменные гири — ну, тут можно и поспорить, а харчевни и базары славились на весь тогдашний мир.

Мохенджо-даро был открыт в 1924 году английской экспедицией Дж. Маршалла, потом исследованием этой цивилизации на Инде занимались Ф. Е. Мортимер Уилер и Э. Маккей. Интересно, что название "Холм мертвых" имело и прямое значение. При раскопках обнаружены группы непогребенных человеческих скелетов, как бы застигнутых врасплох. Есть версия о сильном наводнении, потопе, в короткое время обрушившемся на город. Есть и другая — о грозных завоевателях, разрушивших его и погубивших большинство жителей.

Нам сейчас, за давностью лет, трудно сказать, в какую из английских экспедиций входил молодой литовский антрополог Атанас Пошка, но документы такие у него имелись. Известно также, что он учился в Бомбейском и Калькутском университетах и стажировался в Кембридже, где должен был защищать магистерскую диссертацию в конце июня 1941 года. У него уже был куплен билет на пароход, отплывающий в Англию...

Но началась война. К этому времени Атанас Пошка (он родился в 1904 году) изъездил почти весь мир, много лет жил в Индии, и к нему обращались не иначе как "сэр". В Литве ему удалось написать и издать серию путевых очерков и воспоминаний в двенадцати томах "От Прибалтики до Бенгалии". Служил Атанас Пошка в буржуазной Литве директором Национальной библиотеки. И был, видимо, не на плохом счету. Начинал там работу до занятия Прибалтики в 1939-1940 г.г. советскими войсками, продолжал ее при новых влас-тях, а потом сохранил свой пост и при немцах, благодаря знанию языка. А владел он многими. Кроме литовского, свободно говорил на английском, немецком, понимал польский, дружен был с несколькими языками Индии, хуже всего говорил на русском. Это и понятно. "Русский опыт" у него стал последним и самым горьким. Режим, а потом война перечеркнули его научную карьеру. В конце концов он был осужден "за сотрудничество с немецко-фашистскими оккупантами". Не только было покончено с научной карьерой антрополога, но исковеркана и под угрозой оказалась сама жизнь. Выручила только исключительная физическая сила. Не случайно поэтому стремительно менялся характер Атанаса: он стал скрытным и подозрительным, недоверчивым и холодным.

Итак, в 1945 году Атанас Пошка был снят с поста директора Национальной библиотеки в Вильнюсе, арестован и сослан в лагеря Воркуты, так что Индия уже казалась чем-то нереальным и сказочным. Лежа на нарах, он часто вспоминал родной Вильнюс и хутор неподалеку от него, где любил выращивать экзотические цветы с длинным латинским названием. А еще, вглядываясь в северное ночное небо и останавливая взор на любимом созвездии, вспоминал другое, сказочное и неповторимое небо Индии: "А Калькуттские ночи в разгар осени приобретали ни с чем не сравнимую прелесть. В их воздухе соединялись истома Средиземноморья и звонкость Севера, дыхание вечности, которым пробирают душу моря Востока, и крепкие растительные благовония, исходящие из лона Индии. Я никогда не мог устоять перед чарами этих ночей...". Это слова другого молодого европейца — Мирчу Элиаде, влюбленного в ту страну, где раскопали Мохенджо-даро.

И раздумывая о настоящем, Атанас Пошка только теперь стал понимать, что же с ним произошло.

И потому он глубоко затаил в себе боль и обиду, часто переходящую в ненависть, но внешне никак не проявляемую. Ведь можно было получить срок. А где тот предел, после которого человек перестает сопротивляться и у него умирает желание жить? И вот эти сдержанность, недюжинная физическая сила вкупе с безропотным исполнением своих обязанностей и приказов начальства, а может, и еще что-то — кто сейчас это знает в полной мере? — привели к тому, что в сентябре 1949 года антрополог-исследователь легендарного Мохенджо-даро был этапирован из Воркуты в Петропавловск.

В такой всесветной круговерти — Прибалтика, Великобритания, Индия и Пакистан, вновь Прибалтика, Кембридж, наконец, Воркута с ее полярными "радостями" и Казахстан — Петропавловск стал последним пристанищем перед возвращением в Литву. Легендарному гомеровскому Улиссу, стремившемуся после падения Трои попасть в родную Итаку, такая одиссея не могла привидеться в самом кошмарном сне.

***

В кабинете заведующего областным музеем К. С. Ушкова прозвучал звонок. Подняв трубку, он услышал голос сотрудника отделения МГБ Северо-Казахстанской области, который спросил, есть ли вакансия в музее. Такая была — должность младшего научного сотрудника.

Так Атанас Пошка, отправленный после лагеря на поселение, оказался в Петропавловске, где несколько лет проработал в музее.

Литовский антрополог музейным работникам не мог не показаться довольно странным субъектом. Был он выше среднего роста, с бородкой "а ля Буланже", немногословным и к тому же говорящим по-русски с сильным акцентом. Он не пил и не курил; был человеком крайне пессимистических взглядов, часто взрывался, выходя из себя,— грубил. Его характер — и так трудный и своеобразный — решительно испортился в лагерях Воркуты. Жил Атанас Пошка в пристройке к музею одиноко, ни с кем не входил в близкие отношения. Но всех восхищала его необыкновенная физическая сила. Четверо здоровых мужиков с трудом могли передвинуть каменную бабу — памятник архаической культуры здешних мест. А он как-то один перетащил ее на другое место (менялись экспозиция в музее), вызвав изумление своих коллег. Играючи переносил стволы старинных литых пушек на лафеты орудий.

Овладев навыками препаратора, Атанас Пошка еще прирабатывал — делал чучела птиц и парнокопытных животных. Но особенно поражали всех его антропологические знания. Здесь высокая культура профессионала была вне всяких сомнений. На память от этого человека осталась талантливо сделанная экспозиция "Древо жизни от приматов до человека".

Только в 1952 году Атанасу Пошке довелось вернуться на родину — в Литву. Ему уже было далеко за сорок. Те, кто его знал, вспоминают его тяжелый взгляд. Сколько выстраданного в этих немигающих и суровых глазах! Глазах человека из Мохенджо-даро, занесенного вихрем событий в провинциальный город на Ишиме...

О том же, как сложилась дальнейшая судьба ученого-антрополога Атанаса Пошки, мне, к сожалению, выяснить не удалось.

"Над тамбуром горит полночная звезда..."

Это случилось в Ленинграде, в коридоре того самого Смольного, который в октябре 1917 года на "десять дней потряс весь мир". Событие, происшедшее здесь 1 декабря 1934 года, потрясло всю страну своим таинственным характером и кровавыми последствиями.

С. М. Киров, тогдашний руководитель ленинградской партийной организации и второй по популярности человек в стране после И. В. Сталина, вышел из своего кабинета и был застрелен.

Сталин с резким недоброжелательством относился к коммунистам Ленинграда, к ленинградской интеллигенции, ко всему, что исходило из "колыбели революции" и второй столицы. Там помнили, что он не основной герой Октября. По глубокому убеждению Сталина, не должно быть никакой оппозиции и "болтовни" в партии, не должно быть никакой второй столицы в СССР, никаких "вшивых мыслей и дискуссий", расходящихся с генеральной линией (его линией), никакой другой революции.

С убийством Кирова появился повод для гигантских чисток и репрессий для укрепления личной диктатуры Сталина. Суды "троек" стали вершить кровавые дела.

Сергей Райхенберг, молодой ленинградский художник, ему исполнился в то время 21 год, недавно успешно закончивший Ленинградское художественное училище, умница и шутник, никак не думал, что с ним приключится беда, да еще какая...

Любимым его художником детства, да и всей жизни, был Исаак Левитан, пленительный, грустный, задушевный, изящный мастер пленэра в русской живописи. Но для творчества самого С. Райхенберга много значил и опыт петербургских художников из "Мира искусства" — М. Добужинского, Н. Сомова, Е. Лансере, А. Васнецова, К. Богаевского...

Основным жанром у Сергея Яковлевича был пейзаж, и не просто пейзаж, а чаще пейзаж окультуренный, исторический, городской или совмещающий в себе природу и творения ума и рук человеческих. Привлекала его и специальность театрального декоратора. Он не мог представить свою жизнь вне театра и его притягательной атмосферы. Молодого художника захватывали интереснейшие темы, планы. Среди молодых живописцев и графиков он был признанным лидером и заводилой, душой многочисленных дискуссий и споров по проблемам искусства, остроумным собеседником, не лезущим в карман за словом, горячо верящим в коммунистическую идеологию. Он не представлял себе, что уже ходит по краю пропасти, за которой бездна... И она уже разверзлась...

Сразу же после убийства Кирова под молот репрессий попали, в частности, молодой автор замечательных поэтических "Столбцов" Николай Заболоцкий, талантливый поэт Борис Корнилов и его жена Ольга Берггольц, будущий выдающийся историк Лев Гумилев — сын русского поэта Николая Гумилева, погибшего в 1921 году, и Анны Ахматовой, великой музы униженной и уничтожаемой России, гениальный филолог Михаил Бахтин и молодой Дмитрий Лихачев, возродивший интерес к древнерусской литературе, незаурядный художник Сергей Райхенберг...

Он был осужден "за участие в троцкистско-зиновьевском блоке и антисоветскую агитацию" к 10 годам ссылки. В колымских лагерях и проходил свои "жизненные университеты" Сергей Райхенберг, в так называемом Дальстрое, в царстве холода, голода, унижений и смерти. Наверное, выжил чудом... Нужны были художники для КВЧ (культурно-воспитательной части). Между лагпунктами шло соцсоревнование по культпросвету. В каждом из них были свои газеты, театры, хоровые и эстрадные коллективы, оркестры... Достаточно сказать, что в разные годы в ГУЛАГе отбывали срок В. Козин, Л. Русланова, Г. Жженов, Н. Эрдман, Э. Рознер, К. Эггер и многие друтие. В зэковских театрах вперемежку со всякой идеологической дешевкой, шелухой, однодневкой ставилась и русская классика, правда, гораздо реже.

***

На Колыме солнца катастрофически не хватало: полночные звезды да мертвенно светящие лампы и прожекторы, чтобы нельзя было сбежать человеку из этого казарменного ужаса. Поэтому тоска пробуждала потребность в друге. Так на лесоповале встретились два художника... Один еще в начале своего пути, прерванного ссылкой. Другой — большой русский художник, известный всей Европе, прославивший отечественную живопись в жанре портрета. Первый — Сергей Райхенберг, второй — Василий Иванович Шухаев. Это о нем в мемуарах "Писательские судьбы" свидетельствовал Иванов-Разумник:"... известна тяжкая судьба талантливого Шухаева, приехавшего в середине тридцатых годов с женою из Парижа в советский парадиз. В "ежовские" времена и его и жену, столь не вовремя "репатриировавшихся", сослали в разные лагеря Сибири — конечно, по штампованному обвинению "в шпионаже", жена и он переписывались с парижскими друзьями".

Оказавшись в зоне, в одной паре, работающей на лесоповале, Сергей, физически очень крепкий и к тому же на четверть века моложе своего пожилого напарника, был ведущим. Потом, когда их переведут художниками в лагерный клуб, руководителем "мазилок" сделают предприимчивого Райхенберга.

Но в личных отношениях между ними Василий Иванович был для Сергея Мастером, человеком высокой культуры, в свое время хорошо знакомым с Всеволодом Мейерхольдом и Александром Блоком, Валерием Брюсовым и Александром Скрябиным, Александром Головиным и Александром Глазуновым...

А когда Василию Ивановичу, портретисту божьей милостью, надо было малевать вождей от Ленина и Сталина до Молотова и Кагановича, он просил: "Сережа, замени меня, душу воротит ото всех этих "соколов" и "соколят"...". И Райхенберг шел писать портреты вождей, зарабатывая очередные благодарности начальства и думая о том, что такая халтура не дает ему возможности уделять свободное время любимому жанру.

После десятилетней отсидки для Сергея Райхенберга лагерная эпопея завершилась, но на этом мытарства не закончились. Сергей Райхенберг оказался не в родном Ленинграде, а в незнакомом Владивостоке. Это было место новой ссылки. То ли кто-то что-то на него "настучал", то ли попал под новую чистку и борьбу с безродными космополитами. Под шум волн Тихого океана Райхенберг стал работать художником-декоратором в театре оперетты, познакомился с театральным костюмером Ольгой Ивановной, у которой был взрослый сын, обрел семью.

В 1949 году ему разрешили поселиться в Петропавловске. Город на Ишиме приобрел не только талантливого художника — мастера пейзажного жанра, но и главного художника областного театра. Нам известно, что он написал яркую и запоминаюшуюся сценографию к спектаклю по пьесе латышского классика Я. Райниса "Вей, ветерок!".

В областном краеведческом музее сохранилось несколько полотен Сергея Райхенберга. Одно из них находится в крайне плохом состоянии (порван холст) и нуждается в срочной реставрации, а денег на это нет. Среди петропавловских работ художника "Владивостокский порт", "Яблони в цвету", "Разлив реки Ишим в 1912 году", "Торг на Ишиме", "Петропавловская крепость".

Город и горожане обрели в лице Сергея Райхенберга своего исторического живописца. В 1951 году в залах музея (это здание по улице Советской не сохранилось) по его инициативе состоялась одна из первых художественных выставок в Петропавловске, в которой принимали участие скульптор из Эстонии А. Эллер, художники С. Райхенберг, С. Фурсе, Петр Сысолов... Значение этого события для неболыпого провинциального города трудно переоценить. Художник часто читал полюбившиеся ему строки из Николая Заболоцкого:

Любите живописъ, поэты!

Лишь ей, единственной, дано

Души изменчивой приметы

Переноситъ на полотно.

В 1956 году, после разоблачения культа Сталина, Сергей Яковлевич Райхенберг уехал в Ростов-на-Дону. Ему было около сорока трех. Но выглядел он старше своих лет. Совсем облысел, стал полноватым. Осадок от лагерной жизни, о которой он рассказывал только очень близким людям, жуткие и почти неправдоподобные по своей нечеловеческой жестокости эпизоды, убавили в нем доброту к людям, усилили недоверчивость и подозрительность. Видимо, было от чего. И, тем не менее, будем благодарны художнику, воспевшему в своих творениях город святых Петра и Павла.

***

Так вот и пересеклись в одной географической точке жизненные линии литовского антрополога и молодого ленинградского художника. Две судьбы, две звезды.

Семена духовности и культуры, брошенные в казахстанскую землю А. Пошкой и С. Райхенбергом, не погибли, а взошли прекрасными всходами в нашей памяти. Ведь память и есть бессмертие культуры.

. Петропавловск.

Любушин В.И. Две судьбы // Нива. – 2002. - №2. – с.119 – 123.